Думаю, что ахматовское стихотворение 1917 года написано без упрёка тем, кто уехал из России, - а уж тем более тем, кто бежал от расправы. Оно передавало личное чувство поэта и касалось собственного выбора.
"Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда. (...)
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух".
Любая хорошая поэзия ставит вопросы, но не даёт ответов. Так и здесь, можно строить версии: что "недостойного" в отъезде из "глухого и грешного" края. Тем более, что в век глобализации точка физического проживания не имеет большого значения для участия в жизни. Это в советские годы отъезд рвал жизнь человека на части.
Более того, сегодня "грешный край" до того погряз в грехах, что превратился в настоящего изгоя и агрессора. И разделять его "грехи" - вовсе не почётно.
Но стоит помнить, что у Ахматовой речь идёт не о рядовом человеке, а о поэтической миссии. Остаться в России - означает остаться на почве культуры, несмотря на исторические драмы и трагедии.
Речь идёт о жертвенной позиции, когда художник остается в агрессивной политической среде, чтобы разделить судьбу людей, которые (по каким-то причинам) не могут отсюда уехать. В другом стихотворении Ахматова более точна: "Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был".
Интересно, что народ в этих строчках теряет субъектность: он не автор исторической судьбы, а "к несчастью" - чья-то жертва.
В этом суть ахматовской позиции. Оставаясь в России, она остаётся не просто с "народом", а с народом - невинной жертвой роковых исторических сил.
"Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь".
Если искать библейские аналогии, то это позиция "праведников", способных спасти страну личным присутствием.
Авраам спрашивал у бога: "Неужели ты уничтожишь праведного вместе с нечестивым? Неужели ты не пощадишь этот город ради пятидесяти праведников, живущих в нем?". На что бог отвечал: "Если я найду в Содоме пятьдесят праведников, пощажу весь город ради них".
После короткого торга о числе "праведников", бог пообещал: "Не уничтожу ради десяти".
Позиция Ахматовой (точнее, её миссия) в спасении российского "Содома" и русской культуры в границах их естественного обитания.
Родина культуры - не там, где проживают её носители (эмигранты с мировыми именами), а там, где существуют её корни (пускай и в бедственном состоянии). Если у "почвы" такая судьба (войны, распри, революции), то поэту лучше разделить её, сохраняя культурную аутентичность. Поскольку его миссия - свидетельство.
Это напоминает выбор Януша Корчака, идущего с детьми в газовую камеру, чтобы утешать учеников в последние минуты.
Народ - как жертва верховной политики, "дети" истории, - это специфичная позиция русской культуры, наследие Золотого и Серебряного века, который видел в просвещении народа (духовном руководстве) миссию элиты.
Если школьный класс устроил драку, то миссия учителя - разделить общую судьбу по праву старшинства.
Блок в 1921 году с горечью писал о себе и России: "Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка - своего поросенка". У Блока это - чувство катастрофы; его миссия не удалась, потому что "дети" увлечённо строили свой жестокий мир без оглядки на гуманизм учителей.
Блока и Ахматову можно понять: ими двигало чувство вины, свойственное интеллигенции, за провалы режима, приведшего страну к катастрофе. Любые революции - всегда вина элиты, не способной к управлению. За вековую полицейщину и рабство (накопленную злобу) "культурному слою" общества приходилось отвечать тем самым "Возмездием", о котором писал Блок.
Публицисты, обличавшие "грядущего хама", который жёг дворянские усадьбы и библиотеки, забывали, кто был создателем этого Франкенштейна.
Насколько были правы в своём идеализме оставшиеся на родине художники? У этого вопроса нет "верного" ответа.
Загадка "золотого века" русской культуры в том, что гуманизм рос на жестокой и авторитарной почве, - и когда жестокость брала верх, культура бросалась на помощь, пытаясь смягчить кровавые распри.
Пушкин пытался понять и Пугачёва, и Гринёва (в их национальной и российской общности), а Блок написал "Двенадцать", понимая логику насилия и слыша в ней "музыку революции".
Революция - это возмездие, и его надо принимать, если пытаешься мыслить историческими категориями.
Разумеется, можно "понимать" издалека. Но культура - это не история и не наука, она требует сопричастности и личного свидетельства.
"Реквием" Ахматовой мог появиться только в сталинском СССР. Невозможно написать "Собачье сердце", не живя в Москве 20-х годов. Писатель - не политик, а свидетель, в этом его миссия.
Можно сказать иначе: мы в ответе не только за тех, кого приручили, но и за тех, кого взяли на помойке, положили на стол хирурга, чтобы провести эксперимент и отправить служить в "Очистке".
Вина Преображенского в создании социального монстра не меньше вины основоположников марксизма с их идеей "гегемонии" Швондера.
Вина общества, раздираемого революцией, осознаётся культурой как трагическая и общая вина. В этом заключается мудрость и гуманизм культуры - в отличие от идеологии, которая видит причину катастрофы в действиях одной стороны.
Выбор Ахматовой - это выбор русской культуры, захваченной чувством вины за происходящее. Жертвенная миссия - разделить судьбу той почвы, которая дала миру Пушкина и Толстого. Не отречься от неё, какой бы грязной и кровавой она ни казалась историку.
"Безвинная Русь", которая "корчилась" от советского террора, очевидно, не включала в себя его исполнителей, словно они не были детьми своего отечества.
Люди более "личной" судьбы уезжали в Европу (или их высылали насильно) и могли писать в условиях свободы. В этом смысле Бунин или Ходасевич - не меньшая часть русского наследия, чем Блок и Ахматова.
Но культура наделяет художника особенным свойством: чувством этической правоты. В отличие от политика, для которого важна результативность его действий (ясно, что в тюрьме и в могиле - она нулевая). Но для художника судьба - это часть его текстов. Бегство от судбы - это признак слабости этической позиции.
Презрение художника к насилию и смерти (как аргументу власти) - это мощный мотив остаться в зоне смертельного риска.
"Кто ты такой, чтобы диктовать мне правила жизни?" - говорит художник, защищённый логикой культуры - и побеждает во времени, потому что единственное, что может сделать диктатор - это убить физически.
Презрение культуры к насилию, как аргументу, заставляет Лорку вернуться в Гранаду, в лапы к фалангистам, несмотря на предупреждения друзей. Люди вечных ценностей часто демонстрируют презрение к тому языку, на котором с ними пытается говорить политический плебс.
Пьер в "Войне и мире" хорошо выразил это в момент ареста французскими солдатами ("Запер меня солдат... Кого? Меня! Мою бессмертную душу...").
Это сказано "на века" о культуре в целом и всегда будет частью её логики. Такова природа её отношений с вечностью.
Об этом надо помнить, пытаясь объяснить выбор Блока и Ахматовой, Гумилёва или Кузмина. Они все могли уехать из России, но чувство правоты мешало им бежать от рисков смерти. Это их страна, их почва и культура, - почему они должны бежать?
Гумилёв не скрывал своих взглядов в 20-е годы. "Я убеждённый монархист" - говорил он, отвечая на вопросы из зала.
Как вы понимаете, отъезд - это вечный сюжет. Пожалуй, начиная с переписки Грозного с князем Курбским. Без выбора князя в пользу свободного слова - мы бы лишились ценного исторического источника.
С политиками - проще. Политический нарратив - это публицистика, ценная в текущем времени. Поэтому Герцен важнее матушке-истории в роли издателя "Колокола", а не узника Петропавловской крепости.
То же самое можно сказать о последних отъездах, когда зачистка политического поля и угроза фальшивых "дел" заставляют делать выбор в пользу свободного слова и организации давления извне (важнейший фактор изоляции режима).
Но что касается Навального, то здесь - другая логика, которая (конечно) больше, чем политика. В его выборе - та сопричастность общей судьбе, чувство правоты и презрение к "доводам" насилия, которые были свойственны лучшим представителям русской культуры.
"Моя Россия сидит в тюрьме", - это не только реальность, но и важный сигнал: "свой - чужой" в восприятии политика обществом.
В случае с Навальным, презрение к "доводам" смерти - это естественный ответ на попытку убийства, презрение к тому языку, на котором режим привык общаться с обывателем.
Это больше, чем политика. Здесь "дышит почва и судьба", - как сказал поэт, который тоже мог уехать из России, но не сделал этого.
! Орфография и стилистика автора сохранены
